ВЛАДИМИР КАЧАН: «КАВАЛЕРГАРДА ВЕК ТАК ДОЛОГ... И СЛАВА БОГУ!»

— Владимир Андреевич, для каждого человека его альма-матер — это, не только молодость, но и первые шаги к личностному и профессиональному становлению. Ваша учёба в Щукинском училище, чем она запомнилась?
— У нас был очень интересный курс. Внутри него сложилось, не скажу, что ядро, но некий костяк, к которому тянулись все: мы вместе проводили время, делали совместные работы, общались, выпивали, держались друг за друга. Сегодня эти люди известны и любимы: Нина Русланова, Иван Дыховичный, Александр Кайдановский, Борис Галкин, Леонид Филатов, ваш покорный слуга... Объединяло нас многое. Но особенно — идолопоклонническое отношение к Александру Сергеевичу Пушкину. Молодёжь мало кого уважала в ту пору, но Пушкина мы не просто уважали. Чтили. Помимо классической официальной программы мы познавали его по Вересаеву, Булгакову, по разным документам, письмам, прозе, а уже позже стали делать самостоятельные спектакли по его произведениям. Я упомянул Пушкина, потому что Щукинское училище для нас было неким очагом свободомыслия, бесконечного поиска, настоящим лицеем, где проходило наше взросление как личностей. Есть такой афоризм, автор которого я сам, «если идёшь вперёд, то слишком часто оглядываться не надо, рискуешь споткнуться». Строить планы или ориентироваться на необозримое будущее — неправильно. Всё меняется стремительно и радикально — в обществе, в умах людей, утрачивается вера, обесцениваются понятия честь, совесть... Раньше предать друга считалось абсолютной подлостью, сейчас это можно оправдать форс-мажором, некой целесообразностью, мол, так сложилось, судьба заставила... Но это не судьба, а подловатый характер. Основополагающие, базовые принципы человеческого, мужского отношения к дружбе, к любви нами всегда воспринимались, как столпы, на которых держится мироздание. Кардинальное изменение системы ценностей смущает и огорчает, но я отношусь к этому без истерики, потому что у каждого своя дорога. Многое не приемлю. Считаю омерзительным, например, что молодые люди одалживают под проценты деньги своим матерям, не заботятся о престарелых родителях. Нам с ними не по пути. Надо стараться локализовать пространство вокруг себя, вот — твои книги, твоя музыка, твои фильмы, твои друзья, разделяющие твои жизненные принципы, — круг общения, с которым тебе хочется иметь дело, и этого вполне достаточно. Впускать в него можно, но выборочно, тщательно отфильтровывая. Мне кажется — это правило касается всех, для кого важно сохранить себя в том хаосе, в котором мы живём. И я не буду приспосабливаться к сегодняшним людоедским меркам. Удаётся жить более-менее нормальной жизнью, и слава Богу. Что касается Щукинского училища, повторюсь, стараюсь не оглядываться. У меня довольно хорошие отношения с Женей Князевым, ректором, он каждый раз приглашает на день рождения Щуки. Но, как подумаю, что приду, а из моего курса остались 2—3 человека, из которых придёт один... А все вокруг будут празднично гулять... Конечно, я могу к ним примкнуть, потому что, не знаю, гордиться этим или нет, но они часто принимают меня за своего и разговаривают на «ты».

— Расскажите, пожалуйста, о Михаиле Николаевиче Задорнове. Что позволяет вам сохранять дружбу без малого 60 лет?
— С Мишей мы познакомились, играя в настольный теннис, мне было 13 лет, ему 12. По большому счёту мы сумели то, что удаётся немногим — фантастическим образом пронесли дружбу через десятилетия. Кому-то это не позволили обстоятельства — разделили города. У кого-то с возрастом менялось мировоззрение, появлялись разные взгляды на жизнь. В те юные годы получилось так, что снача-ла я поступил в ЛГУ на филологический факультет, поскольку провалил в Щукинском училище этюд «приём у секретаря комсомольской организации». Забегая вперёд, скажу, что этюды мне никогда не удавались. До сих пор помню раздел «я в предлагаемых обстоятельствах» на первом курсе в Щуке, который я так и не сыграл. На втором курсе начались «наблюдения», и стало проще — мы с Филатовым были на голову выше ростом остальных и с наслаждением таскали эти самые наблюдения с вокзалов, базаров, передавая жесты, интонации, акцент. После провала на вступительных в Щуку, педагоги сказали нам, что на дополнительный набор вызовут, а пока, мол, поступите куда-нибудь. Экзамены в ЛГУ сдал на пятёрки. Хорошим я сейчас был бы преподавателем русской литературы (улыбается). Мама гордилась, что в газете «Советская Латвия» напечатали, что у одной девочки и у меня лучшие сочинения в республике. Когда получил от Владимира Георгиевича Шлезингера телеграмму и телефонный звонок от Веры Константиновны Львовой, что будет дополнительный набор, сломя голову кинулся в Москву. И поступил. Задорнов в то время учился в Рижском политехническом институте. Через два года Миша вдруг переводится на первый курс в Московский авиационный институт, сохраняя все отметки, ему не надо было ничего сдавать. Как он учился в МАИ, не знаю — все дни и вечера он проводил с нами, получая «внеклассные уроки» актёрского мастерства. То, чем мы занимались на «наблюдениях» — всеми навыками делились с ним. Его манера изложения эстрадных миниатюр жутко похожа на то, как делали я и Лёня, он взял самое нужное, и оно пригодилось ему на эстраде. Мало того, что он сочиняет, он ещё и исполняет хорошо. Мы начали вместе существовать в Москве. С перерывами, большими и небольшими, было опять соединение. Миша стал поклонником стихов Лёни и нашего пе-сенного творчества, которое тогда бурно начиналось. Кончилось всё после того, как Лёня схлопотал инсульт из-за почечной недостаточности, ему удалили почки, и он твёрдо поставил крест на артистической деятельности. Но именно мы с Задорновым вытащили его на сцену губенковской части Театра на Таганке (актёр и режиссёр Николай Губенко)и сделали концерт под названием «На троих». Рухнув в инвалидность с высот своего, назначенного журналистами, пьедестала секс-символа, Лёня вернулся в литературу. Так, видимо, решил Господь. В результате было написано 8 блистательных книг, римейки, «Голый король» и так далее. Он вполне сносно существовал, потому что издательство «Эксмо» ему платило. Уверен, его произведения ещё найдут своего читателя, потому что это прекрасное стихотворное изложение известных пьес. Так вот, возвращаясь к концерту. Он состоял из того, что сначала выходил Лёня, и зал, стоя, аплодировал минуты 3—4, это много, поверьте, а потом он садился и читал отрывок из только что написанной вещи «Любовь к трём апельсинам», «Лисистрата». Затем я исполнял песни на его стихи. Второе отделение целиком брал на себя Задорнов. Он был в зените своей популярности. Если бы объявили просто концерт Филатова, несмотря на любовь к нему зрителей и читателей (к тому времени она, правда, стала сходить), собрать аншлаг было бы сложно. Мише отдельное спасибо — и тогда, и сегодня. Он — цельная личность.

Ключевое слово «кочерыжка» Дуров произнёс как бы про себя, но чётко артикулируя, грустно и слегка стесняясь. Хохот был страшный, хотя, если бы это прочитал кто-нибудь другой — не сработало. А чего стоят его байки. Все предпочитали их слушать, не заботясь о том, верить упомянутому обстоятельству или нет. Из этих баек он выпустил книжку «Грешные записки». Однажды стоим за кулисами — Гафт и я, а на сцене Дуров со своими фантастическими историями. И Гафт на моих глазах сочинил блистательную эпиграмму про Лёвушку:
Актёр, рассказчик, режиссёр,
Но это Лёву не колышет,
Он стал писать с недавних пор —
Соврёт, поверит и запишет.
В сборник своих стихов Гафт включил и эти строки, которые абсолютно точное попадание в цель, такой и был Дуров. Беря за основу какое-нибудь  малозначительное событие, на первый взгляд, вовсе не смешное, он додумывал, дофантазировал его, доводя до комического абсурда.

— Что было побудительным мотивом, если говорить о совместном творчестве — Качан-Задорнов-Филатов? Жизнь подсказывала что-то, или общение давало мысли, идеи?
— И жизнь, и наблюдения. Если человек одарён в литературном смысле хоть как-то, он больной, своего рода. Чехов неслучайно писал: «...он ходит с записной книжкой, фиксирует разные смешные и не очень смешные острые вещи, которые наблюдает на улице или где-то ещё, потом это находит отраже-ние в его прозе или стихах, которые он сочиняет». Проект «На троих» был чисто благотворительной акцией со стороны Задорного. Он в то время получал серьёзные деньги за концерты, а Филатов бедствовал. Народный артист Российской Федерации, лауреат Государственной премии, дважды лауреат телевизионной премии Тэффи не скопил себе ни рубля! Хотя в другой стране благодаря лишь одному «Сказу про Федота-стрельца, удалого молодца» он мог жить безбедно и обеспечить семью. Но нет. Я забыл сказать спасибо главному режиссёру Иосифу Леонидовичу Райхельгаузу, потому что первое выступление Лёни было не с нами, а в театре «Школа современной пьесы», и без всяких особых денег. Там проходил авторский вечер артистов, которые пишут, и Иосиф убедил Филатова после его тяжёлой изнурительной болезни не отказываться, выйти на сцену. Состав был замечательный: Сергей Юрский, Лев Дуров, Валентин Гафт, сам Иосиф, Лёня и ваш покорный слуга. Зал также аплодировал стоя, не сдерживая слёз — это была благодарность за то, что Филатов нашёл в себе силы прийти, и они отдавали дань его мужеству и творческой воле.

— Какая роль в театре у Вас самая любимая?
— Первая. Многие люди, знакомые со мной очно или заочно, полагают что это Д’Артаньян из спектакля Театра юного зрителя «Три Мушкетёра». Но больше всего люблю и вспоминаю с благодарностью мою действительно первую роль, потому что много в неё было вложено, рассказано яростно, от всего сердца про любовь, про добро. Это было в том же ТЮЗе, в спектакле «Я, бабушка, Илико и Ил-ларион» по роману Нодара Думбадзе. Я играл человека, которого зовут Зурико, главную роль. Она и есть для меня самая осмысленная, самая любимая, отвечающая моим, тогда ещё юношеским целям, почему я пришёл в театр, что хочу этим сказать, что вообще хочу донести каждой своей песней и каждой своей ролью, она совершенно отвечала этому. Бабушку играла Лия Ахеджакова, причём, с моей точки зрения, это лучшая её роль за всю жизнь. Спектакль был неким яростным гимном о добре, о надежде на лучшее. Лию Ахеджакову и меня выдвинули на Государственную премию по разделу «Произведения для детей и юношества». Но в последний момент мы узнали, что премию отдали другому человеку — детскому писателю Анатолию Алексину.

— Вы разносторонняя личность, кого чувствуете в себе больше — актёра, литератора, барда-исполнителя?
— Трёх ипостасей мне с лихвой хватает. Они — взаимозаменяемые. Иногда на первое место становится актёрская жизнь — получаешь серьёзную роль, её надо воплотить. А кино, как и концерты — сегодня есть, завтра нет. Я не профессиональный исполнитель. Знаю, что имею свою аудиторию, может, даже миллион человек, судя по тому, как отзываются в интернете, как пишут записки. Не на одну из своих 13 пластинок я не просил деньги, хотя в шоу-бизнесе принято тратить на эти цели не свои, а спонсорские, и последним это лестно. Но приятные моменты приходится отодвигать, спонсоров нет, новых песен сейчас не пишу, лишь изредка. Вот предложил Валентин Гафт написать на его стихи, я взял, что называется, тряхнул стариной и получилось. Они ему нравятся, поэтому я их исполняю уже под гитару, хотя моя гитара — это клуб самодеятельной песни. Диски люблю записывать с профессиональными музыкантами.
Когда возникает возможная работа в кино, это реальный заработок, надо семью содержать, и тогда всё другое в сторону. Большое удовольствие получаю от написания прозы всё с той же надеждой, что после меня это останется. Может, слишком самонадеянно, но, думаю, что кома и операция на сердце — это высшие силы взяли и вернули меня к литературе, чтобы я ещё что-то сделал. Хотя на ладонях линия жизни прерывается, но меня возвратили. Остаётся надеяться, что сочиню и напишу такое произведение, романтическое или благородное, которое кому-то поможет, кого-то выручит.