ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ. ЛИРИК И ГРАЖДАНИН

– Юрий Михайлович, как так получилось, что студенты-первокурсники в семнадцать-восемнадцать лет собрались и реализовали такую смелую мысль – создать открытое общество поэтов-вольнодумцев? Как появился СМОГ?

– Это был первый курс МГУ. Мне действительно тогда было семнаднадцать лет. Я только что приехал из Рыбинска и поступил на искусствоведческое отделение. В одной группе со мной учился молодой поэт Володя Алейников, который уже знал довольно знаменитого тогда в определённых кругах Москвы молдого Леонида Губанова. Они оба были старше меня всего лишь на год, но в ту пору год шёл за два. Они были и ярче и талантливее. Я же был ещё в неком полупровинциальном, «эмбриональном» состоянии…

Мысль создать СМОГ (это аббревиатура от «Смелость, Мысль, Образ, Глубина») родилась у нас совершенно спонтанно. Просто почувствовали, что пришли новые  времена: тогда только-только сняли Хрущёва… Мы не понимали, что впереди десятилетия застоя, думали, что грядёт что-то действительно новое. И та плеяда поэтов, которая была до нас, так называемые шестидесятники, казалось, отступила вместе с уходом «оттепели», связанной с разоблачением сталинских преступлений. Мы решили, что надо, так сказать, копать глубже. Незачем уже сотрудничать с властью и государством, пора строить свободную независимую поэзию. Перекинуть мостик, как нам казалось, через советскую конъюнктуру, через советское болото, в поэзию Серебряного века и вообще в свободную русскую поэзию докоммунистического периода. И так вот зародилась идея СМОГа. Печатать нас тогда, конечно, никто не собирался, да мы к этому, в общем-то, и не стремились.

Но нашлись в Москве энтузиасты, которые были старше нас: директора библиотек или какие-то дамы, которые держали частные салоны (тогда это всё уже появилось), они стали приглашать нас читать свои стихи. И это чтение было настоящим действом. Алейников, Губанов… И я за ними тянулся. Мы читали при свечах… Это была своего рода декламация, которая производила на окружающих весьма сильное впечатление.

– Я знаю, что примерно в это же время СМОГ задекларировал свой знаменитый манифест «новых губ»…

– Да. Был манифест, и был он достаточно радикальным. По отношению к комсомолу, к ЧК и так далее. Но я уже тогда не одобрял никаких ниспровержений предшественников. Вообще считал, что надо нам сосредоточиться на поэзии, потому что было и такое крыло в СМОГе, которое тянуло нас к политической деятельности. И хотя я тогда был уже достаточно антисоветски настроен, я понимал, что мы недостаточно накачали свою, так сказать, лирическую мышцу, чтобы выступать против советской власти с открытым забралом. Гений свой воспитывать в тиши надо было.

– А Вы тогда ещё не задумывались об эмиграции?

– Я никогда не хотел уезжать. Во-первых, на рубеже 60–70-х годов так вопрос ещё не стоял. Появились только первыепервые борцы за отъезды по еврейской линии. Это были наши доморощенные убеждённые сионисты. Какого-то культурного эмигрантского исхода ещё не было. Он появился лет через десять – двенадцать. Это раз. А во-вторых, помимо моей антикоммунистической составляющей, очень рано возникла и патриотическая. Я всегда считал себя русским человеком. Считал, что русский поэт может состояться только на родной национальной почве. В эту пору стало распространяться в самиздате публицистическое слово Александра Исаевича Солженицына, которое имело на общество не меньшее влияние, чем его самиздатовские романы «Раковый корпус» и «В круге первом».Солженицын учил меня в ту пору, я бы так выразился, антикоммунистическому патриотизму, который на всю жизнь стал закваской моего мировоззрения. Естественно, что эмиграция не могла входить в эту идеологическую «программу».

– Но Солженицын-то уехал…

– Солженицына выслали. Его взяли, арестовали, ночь в Лефортове, а утром – на самолёт. Чуть ли не в наручниках…Солженицын проделал огромную мировоззренческую эволюцию. К сожалению, как это ни парадоксально, и его творчество и его публицистика, после того как он вернулся в Россию в 1994 году, намного менее известны, чем его труды советских времён. Этот период и до сих пор недостаточно раскрыт. Когда он приехал, его освистали, затоптали: он пришёлся не ко двору криминальной революции, которая в ту пору гуляла по нашим весям. И это был, очевидно, самый трагический этап его жизни. В середине 90-х Солженицын выпустил обширное публицистическое эссе «Россия в обвале». Но книгу эту тогда замяли обслуживающие олигархию либералы.

– А как Вы сами оказались на Западе? У Вас же тоже непростая история была…

– История непростая, да. Как сказано в одном из моих стихов, «жизнь меня хорошо потрясла». Где-то году в 77-м, когда у меня набралось уже весьма много стихотворений, я понял, что невозможно больше работать только в самиздате и писать в стол, что необходимо типографское отчуждение поэтического продукта. Я собрал лучшие, на мой взгляд, свои стихи, достаточно большую сплотку такую, и, пользуясь связями в диссидентских кругах, переправил их Бродскому. Позже Бродский выпустил в Америке мой сборник: сам его составил и написал краткое послесловие. И это стало детонатором моего отъезда. В КГБ передо мной поставили дилемму: или отъезд, или лагерь – за публикацию в антисоветских изданиях и журналах русского зарубежья. Так 2 октября 1982 года я оказался в Вене.

Оттуда – в Париж, через два года в Мюнхен… А спустя восемь лет, в 90-м, я стал первым из политических эмигрантов, который вернулся в Россию и десять лет вообще на Запад не выезжал. Я поспешил вернуться, когда меня стали здесь печатать. И никогда не жалел об этом. Это был третий и, может быть, самый для меня внутренне значимый экзистенциальный период. Первый – советский: от СМОГа и до отъезда. Второй – восемь лет на чужбине. А третий – это вот… период криминальной революции и того, что мы видим в России теперь.

– Расскажите подробнее о Ваших взаимоотношениях с Солженицыным.

– С Солженицыным у меня сложились отношения, когда я уже приехал на Запад.

– Вы тогда в Вене были или в Париже?

– В Вене.

– Политических?

– И социальных. И просто о жизни. Но Первый канал тогда принадлежал Березовскому. И буквально через несколько этих передач он, даже не оповестив Солженицына, самым хамским образом запретил её. Две программы мы всего успели с ним сделать. И вот я узнал тогда, что такое блокада, которую может объявить тебе либеральный участок, как называл либеральное крыло нашего общества ещё, кажется, Аполлон Григорьев. Так я и не смог донести в ту пору до соотечественников свой личный опыт жизни на Западе и свои мысли о будущем Отечества. И по сию пору я живу с чувством, что мог бы для своих современников сделать больше, чем мне это удалось.

– Вы видели Европу изнутри. Знаете, где там злокачественные опухоли и куда целятся метастазы. Что бы Вы сказали современному российскому либеральному участку?

– Понимаете, либерализм – это фанатичная вера, которая не присматривается к жизни и не осмысляет реальности. Как замечательно точно заметил Солженицын о Гайдаре: «Его прочат чуть ли не в гении, а он даже жизни не знает». Уже тогда я видел, что вся европейская культура, в её многоцветности и разнообразии, стирается губкой некоего гуманистического имморального интернационализма. Уходит из общества всё, что связано с культурной, духовно-аристократичной деятельностью. Всё заменяется безобразием и максимальной деформацией формы. И потом я видел, что Запад совершенно не понимает тех вызовов, которые стоят в наши дни перед цивилизацией. Нельзя постоянно, до бесконечности наращивать потребление. Это вредно, во-первых, для личности человека: постоянная стимуляция потребления выхолащивает культуру.

А главное – даже природа, матушка-Земля просто не выдержит такой бешеной эксплуатации. Да, западная цивилизация нацелена только на потребление. Она не в состоянии жить в статускво: достичь необходимого человеку уровня и сосредоточиться на его поддержке. К сожалению, это как род наркомании, – постоянно наращивать производство и богатеть. Я тогда уже считал это губительным. Ну и, конечно, очень скоро понял, что западная политика открытых дверей, накат третьего мира на Европу добром не кончится. Правда, я думал, что этот массовый исход с Ближнего Востока начнётся в 30–40-е годы нашего века. Мне и в голову не могло прийти, что Запад окажется настолько безмозглым, что расшатает и сбросит те авторитарные режимы (в Ливии, Ираке и других ближневосточных странах), которые являлись цементирующими для этих регионов. И теперь этот губительный для национальных культур исход уже не остановить.

– Но европейские страны считают, что желание наращивать материальную мощь и ресурсы – это условие прогресса. Нам же теперь упорно навязывают представление, что мы движемся в разновидность брежневского застоя и чуть ли не скатываемся к сталинской диктатуре…

– У европейцев весьма примитивные представления о современной России. Я недавно вернулся с Запада, и мне прямо там говорили: у вас новый 1937 год, помноженный на средневековый клерикализм. И причём это им внушают те, кто отсюда ездит, как челноки, взад-вперёд. Ходорковский открыл в Лондоне свой клуб (кажется, «Открытая Россия» называется), где еженедельно наши здешние «гастролёры» за хорошие гонорары пугают западный мир страшилками о современной России. Просто врут. А может быть, уже и сами себя убедили, что это так. Я же считаю, что так хорошо, даже после всех санкций и бед, русский народ не жил, начиная с 1917 года. Это не значит, разумеется, что всё в порядке, но просто наш народ не избалован. В 1917 году произошёл обвал государства. Любая революция – это обвал, массовое беснование. И вот сейчас мы стали всё-таки потихоньку из этого выкарабкиваться. Хотя тот же Александр Исаевич сказал, что мы падали в коммунизмсемьдесят лет, а выходить из него будем сто. Пока ещё мы выходим только двадцать пять.