ПО МОТИВАМ ЕЁ ЖИЗНИ КЛАВДИЯ

Дата: 
24 января 2021
Журнал №: 
Рубрика: 

Замечали — теперь в фильмах про войну не поют. Идут в атаку, бьют фрицев, ловят диверсантов, стоят у станков, живут в землянках, влюбляются, дарят цветы… Но не поют.
— Что бы Вы сказали нынешним режиссёрам, Клавдия Ивановна?
— Я бы им спела,— ответила  Шульженко.
Об актрисе, женщине, певице, птичке — с восхищением и любовью…

Текст Наталия Бестужева
Фото из архива Г. К. Епифанова

 

Продолжение.  Начало в предыдущем номере.

Большая беда
«Мама была очень сурова в профессиональном отношении, требовала от людей максимальной отдачи, а если что не так — могла и приложить крепко,— вспоминал Игорь Кемпер, сын Клавдии Ивановны. — Ей очень хотелось, чтобы я вырос и стал её аккомпаниатором… Но моему музыкальному образованию помешал Гитлер. В 1941 году весной я окончил первый класс, а летом началась война, и всё полетело прахом».

— Володя, Володя, какой ужас,— Клавдия то присаживалась на краешек кресла, то начинала нервно ходить из угла в угол. Просторный номер ереванской гостиницы, где они  поселились на время гастролей, казался ей клеткой, и она металась, не замечая ничего и никого вокруг. Ударами крошечных молоточков в голове пульсировали слова: неслыханное нападение… без предъявления претензий…подвергли бомбёжке … Ей всё слышался этот голос, хотя с обращения Молотова прошло более двух часов.

— Мы не можем дольше оставаться здесь, Володя, нам надо немедленно домой. Надо как-то забрать Гошу…— она была возбуждена и не скрывала этого. На каникулах они отвезли сына к родственникам под Харьков. На взя- тие города фашисты отводили себе не более двух дней.

Коралли не смотрел на жену, он молчал. В Ленгосэстраде попросили не отменять сегодняшний концерт. Да и выехать из Еревана в одночасье не получалось. Обратные билеты ещё до начала гастролей были забронированы на 24 июня.

— Давай успокоимся, Клава, нам скоро в театр,— Ко- ралли приобнял её за плечи.— Руммель (И. М. Руммель, директор ансамбля — ред.) был у руководства вокзала, нас обещают отправить ночным поездом.

— Гоша… — выдохнула Шульженко.

— Дадим телеграмму, его приведут к поезду… Не волнуйся, остановка в Харькове целых пять минут.

— Хорошо, — помедлив, Клавдия стала собираться.
Она направилась в сторону небольшого двухстворчатого шифоньера. Сняла с плечиков бирюзовое в пол шёлковое платье и, посмотрев в зеркало, спросила: «Ты не
помнишь, куда я положила свою брошку?»

Коралли физически ощущал нервозность жены.

— Клава, да вот же, — он протянул ей ярко лиловый «букет фиалок». Сделанная на заказ из обычного цветного стекла, брошь была для Шульженко почти талисманом. Где бы они ни выступали, «фиалкам» всегда находилось место в дорожном сундучке рядом с флакончиком Guerlain Mitsouko.

— Я готова, — напоследок она хотела присесть, но, заметив непонятно откуда взявшуюся складку на рукаве платья, передумала и заторопилась к выходу. — Замнётся ещё, скажут: «У Шульженко костюмер — не орёл». А у меня и костюмерато нет.

В длиннющем гостиничном коридоре стоял полумрак. Но Клавдия была уже не здесь. Спускаясь по лестнице, она представляла, как на сцене Летнего театра идут последние приготовления. Директор Завен Тарумов смотрит на часы, готовясь к их встрече. Рассаживаются на свободные места немногочисленные зрители. «Им же надо будет что-то сказать», — думала Шульженко. Но пока совсем не представляла что…

— Товарищи, сегодня перед нами в последний раз выступят артисты Ленинградской эстрады, — Тарумов стоял на сцене, до боли в пальцах сжимая микрофон. Из-за кулис Клавдия видела, как лёгкая испарина выступила у него на лбу. — Случилась большая беда: германские войска нарушили наши границы, но бойцы Красной Армии оказывают им достойное сопротивление. Этот концерт артисты посвящают защитникам родины. А сейчас поприветствуем нашу гостью: неподражаемая Клавдия Шульженко. Аплодисменты, друзья.

Твой выход, Клава
Клавдия медлила. Почувствовав это, Коралли тихо, но настойчиво произнёс: — Твой выход, Клава.

Она обернулась:
— Война, Володя, там умирают, а я буду петь…

— Да, петь, и давать силы, и помогать верить… — ответил он.

«Просим, просим!» раздалось с первых рядов. И Шульженко, как-то по-особому взмахнув руками, шагнула в круг света.

— Мы знаем, что победим, — она вглядывалась в лица и пыталась сосредоточиться. — И концерт этот не последний. — Голос не подводил, звучал уверенно и сильно. — Мы вернёмся. Вернёмся на эту сцену. Я обещаю вам. И споём. Но… после войны. Нет, не так. После нашей общей победы.

В эти же минуты директору Ленинградского дома Красной Армии полковнику Лазареву доставят телеграмму: «Считаем себя мобилизованными тчк Ночным поездом выезжаем Ленинград тчк По поручению коллектива Коралли».

О том концерте в Летнем театре Еревана 22 июня сорок первого Шульженко напишет: «В саду не горели фонари, город был затемнён по условиям военного времени. Я пела, и смысл знакомых слов ускользал от меня, делался неуловимым. Зрители не чувствовали этого — профессиональный актёр должен делать своё дело вне зависимости от того, в каком настроении он находится».

— «Андрюша», музыка Ильи Жака, слова Григория Гридова, — объявил конферансье, и из прошлой, наполненной теплом и радостью жизни зазвучало:

«Эх, путь-дорожка, звени, моя гармошка. Смотри, как сияют нам звёзды над рекой…»

«Последний аккорд, в зале — мёртвая тишина. Я стояла, не двигаясь, — замерли и зрители. И только когда сделала движение по направлению к кулисам, в зале раздались аплодисменты. Я видела глаза полные слёз, глаза благодарных слушателей и впервые за тот страшный день почувствовала, что моё искусство нужно…

Ночью мы сели в поезд. Тёмный Ереванский вокзал, почти пустой перрон без обычной предотъездной суеты. Темнота за окнами вагона, темнота больших станций, казавшаяся зловещей. Во всём чувствовалась война» (Шульженко К. И. «Когда вы спросите меня…», 1981 год).

Через несколько часов, в вагоне поезда, Коралли возьмёт её руку в свою: «Клава, постарайся вздремнуть, на тебе лица нет». Она промолчит.
Тишина в купе прервётся настойчивым стуком в дверь.

— Чайку перед сном не желаете, — в освещённом проёме стоял проводник, держа в руках «россыпь» наполненных до краёв стаканов.

— Да-да, два чая, пожалуйста, — Клавдия улыбнулась и, как бы смахивая со стола невидимые крошки, провела ладонью по белой накрахмаленной скатёрке.

— Шульженко? Клавдия Ивановна? — проводник сиял от радости узнавания. Мы с женой вашу пластинку — до дыр… понимаете… Ей богу, до дыр… Вечерами как сядем у радиолы, и поём, поём… У меня вот… нога… с финской ещё… поранена. А так бы и танцевать в охотку. Расскажу красотуле моей, что видел вас, не поверит…

— Спасибо, спасибо, — Клавдия смутилась. — Приходите с женой на концерт… Запнувшись, она взглянула на начищенные до блеска подстаканники с колосьями пшеницы по бокам и, растягивая каждое слово, договорила: «После войны приходите. Обязательно. Буду ждать вас».

На подъезде к Харькову их поезд отгонят в тупик. При бомбёжке скопление составов могло стать отличной мишенью. От того, что сын рядом, но они не встретятся, Клавдия будет страдать. Гошу в тот же день заберёт с собой Аркадий Райкин. Стечение обстоятельств: коллектив его театра спешно возвращался с гастролей.

Ленинградский фронтовой
Ленинград встречал унылыми не по-летнему серыми облаками. Они ползли медленно, почти цепляя крыши домов.

— Клавочка, Клава, — едва ступив на мокрый от дождя перрон, Шульженко услышала отцовский баритон. Этот голос она узнала бы из тысячи других. Иван Иванович пробирался к ним сквозь облепивших состав встречающих. Одной рукой он держал огромный иссиня-чёрный зонт, второй — прижимал к себе внука.

Спотыкаясь о чемоданы, коробки с реквизитом, чьи-то ноги, Клавдия кинулась к сыну. Она обхватила его худые загорелые плечи и заплакала — по-детски навзрыд, шмыгая носом, захлёбываясь влажным июньским воздухом.

— Буде, дочка, — успокаивал её Иван Иванович. — Ось, — кивнул он на Гошу, — доставили в цилости и схоронности. Райкин сказав — готовий артист. Подрастёт ось трохи и грати, да? Он пытался шутить, но глаза выдавали смятение, которое ощущалось повсюду.

Выныривая из материнских рук, Гоша скороговор кой затараторил:

— Мама, ты слышала — война? А у нас перед самым отъездом так бабахнуло ночью … ну вообще… Я думал, стёкла повылетят. Малость напугался… Утром мы окна марлей заклеивали. Широкими бинтами — вот так, и он «прочертил» рукой наискось две прямые линии — туда-сюда, чтобы от взрывов не полопалось… Мама, ты ведь никуда не уедешь? Дедушка сказал, война ненадолго, и мы обязательно победим.

— Ты мой самый храбрый, самый смелый, конечно, победим, — Клавдия потрепала сына по коротко остриженной макушке.

— Ну что, давайте грузиться и домой.

После пережитых волнений нахлынула усталость, а успеть предстояло много. Попасть к руководству Ленгосэстрады они с Коралли хотели уже сегодня. «Как быстро изменилось всё, — писала Шульженко, вспоминая те дни. — И сам город, и люди, живущие в нём. Мешки с песком, укрывшие витрины бывшего Елисеевского гастронома и кафе «Норд» на Невском,
заклеенные белыми бумажными крестами окна жилых домов, бочки с водой и ящики с песком в каждом подъезде… — для тушения зажигательных авиабомб, дежурные с противогазами на боку, воздушные тревоги и посерьёзневшие лица, на которых не было и тени паники. Чувствовалось, что город готовился к сражению».

К вечеру в полном составе они прибыли на мобилизационный пункт, развёрнутый в Ленинградском доме Красной Армии (ЛДКА). Как добровольно вступившие в ряды Вооружённых сил, получили военное обмундирование, продовольственные карточки и новое звание: коллектив Ленинградского фронтового джаз-ансамбля. А ещё под роспись — «приписной  документ» налисте обычной бумаги с угловым штампом и круглой печатью. Клавдия выдохнула. За последние двадцать четыре часа она впервые позволила себе расслабиться.

Ей даже показалось, что самое страшное позади: вокруг родные стены; Гоша рядом; отец бодр и оптимизмом заражает всех. Что бы ни ждало впереди, их с Коралли коллектив — настоящая боевая единица. Шульженко очень ценила своих музыкантов. «Талантливее только я», — шутила она и вместе со всеми смеялась над этой правдивой шуткой.

— Душно немного, подожду тебя на улице, — сказала она Коралли и направилась к выходу. Большие массивные двери не поддались с первого раза.

— Клавдия Ивановна, на секундочку.

Она оглянулась. Перемахивая через две ступеньки, к ней спешили её аккомпаниатор и двое самых «боевых» музыкантов.

— Мы тут… порешили… Ну… То есть… Как бы правильнее объяснить… Вы только не подумайте, мы завсегда с вами. Но…

— Что-то невнятно, пожалуйста, ещё раз, — её тонкие брови почти сошлись на переносице, сделав взгляд пронзительным. Конечно, она догадывалась что услышит. И хотя к разговору была готова, понимала: лёгким он не получится.

— В общем… на фронт мы собрались. Немцев бить. У него батя ушёл. У меня — брат. Они кивнули в сторону очереди, что в несколько рядов тянулась к столам, заваленным стопками личных дел. — Все воевать уходят, а мы что… петь и музыку сочинять… Руки, ноги на месте. С винтовкой справимся. Фашист, гад, напролом прёт, в Ленинград целит, а там, глядишь…

— Хватит, — Клавдия высоко подняла голову и жёстко, глядя глаза в глаза, произнесла: «Горжусь вами. Всегда знала, не подведёте. Но… Думаете, бойцам песни не нужны? Тем, что в атаку завтра… А сотням раненых? Когда боль такая, что выть хочется… Или когда писем из дома ждёшь… а их всё нет и нет… Мы для солдат как надежда, что всё вернётся — мир, любовь… Решать будете сами. Скажу одно… без вас нам будет трудно… навойне». Ещё не ставшее обыденным, слово резануло, наступила пауза.

— Клавочка, что это вы здесь застряли у дверей? закончив дела в дирекции ЛДКА, Коралли поднималсяк ним  по лестнице. Ему хотелось поделиться новостью:

— Нам автобус дают, небольшой, не новый, но автобус. График выступлений, кстати, обещали уже к завтра. Нужно садиться и думать над репертуаром. Так, о чём, если не секрет, вы тут беседовали? — Коралли посмотрел на жену, перевёл взгляд на коллег.

— Да вот… как раз… планы и обсуждаем, — почти хором ответили те.

— Отлично, тогда встречаемся в десять. Позавтракаем, и сюда. Клавдия, пойдём, — он обернулся к жене, взял её под руку, и они вышли на улицу. Угол Кирочной и Литейного тонул в полумраке. Тишина июньского вечера казалась нездешней.

Так и напишите…
27 июня «Ленинградская правда» опубликовала приказ начальника местной противовоздушной обороны. С введением в городе угрожаемого положения предупреждать о «воздушной тревоге» теперь будут звуки электросирен, гудки фабрик, заводов, пароходов, паровозов.

До особого распоряжения не разрешалось включать наружное освещение. На случай повреждения водопровода предписывалось иметь постоянный запас воды.

Немцы бомбили пригороды, (впервые к городу немцы прорвутся 6 сентября 1941 года — ред.), но при объявлении воздушной тревоги следовало спускаться в бомбоубежище.

В утро воскресенья 6 июля тишину коммуналки на Кировском, где жили Шульженко и Коралли, нарушил привычно тревожный голос диктора: «Говорит штаб местной противовоздушной обороны города, воздушная тревога! Воздушная тревога!»

— Володя, я никуда не пойду, — Клавдия приподняла  голову от подушки и, облокотившись на руку, смотрела на Коралли. — Нам так много обсудить надо, а там (в бомбоубежище — ред.) только время опять потеряем. Скажи папе, пусть берёт Гошу, его одежда лежит на стуле. Я не пойду, — повторила она и легла, показывая, что разговор закончен.

— Клавдия, не капризничай. Подъём, — Коралли знал, что категоричность в такие моменты действует безотказно.

Через несколько минут вчетвером они спускались вниз. На лестничных пролётах встречались спешащие в бомбоубежище соседи.

В этот раз отбой дали лишь спустя три с лишнимчаса. Клавдия была вне себя.

На следующий день в 9:00 она входила в кабинет начальника Ленинградского дома Красной Армии.

— Поймите правильно, ансамблю совершенно невозможно готовиться к концертам, — сидя с краю стола, покрытого зелёноватым сукном, Шульженко не то просила, не то требовала. — Помещение бы нам, любой подвал. Две малюсенькие комнатки и репетиционная, ничего более. Обживём, папа у меня на все руки мастер. Главное, чтобы в одном месте, а то эта ходьба съедает время подчистую. Нам программу новую делать нужно. Военную…

Вечером Шульженко и Коралли «обживали» полуподвал на Литейном. До войны там размещалась обширная бухгалтерия ЛДКА, и комнаты сохранили хотя и не домашнюю, но вполне комфортную атмосферу.

«Конечно, маме предлагали эвакуироваться. Но она наотрез отказалась покидать город», — вспоминал Игорь Кемпер.

«Да у вас, прям, хоромы», — пошутит как-то директор ансамбля Руммель. Длинные узкие коридоры, занимавшие большую часть пространства, напоминали подземные ходы старинной крепости.

— Здорово, шо все тут, и стены як броня, — отзовётся Иван Иванович.

Он радовался как и Гоша, что теперь не надо по несколько раз на дню спускаться, подниматься, ждать часами отбоя тревоги. На двоих с внуком они займут малюсенькую комнатку рядом с кухней. Электрическая плитка, тумбочка с посудой, внушительных размеров деревянный стол — всё это будет соседствовать с концертным реквизитом, совещаниями, репетициями, беседами за полночь… А как иначе — в пустующие помещения скоро въедет почти весь коллектив джаз-бэнда.

«Нас здесь может достать только прямое попадание, а это уже судьба, от неё никуда не денешься», — говорила Клавдия.

— Так вы верите в судьбу, Клавдия Ивановна?

— Не знаю даже… Нет, не знаю… Скорее, она — в меня. В общем… — мы доверяем друг другу. Так и напишите. Напишите-напишите. Обещаете? Жаль, что разговор — вымысел. И ответ её прозвучал бы, наверное, как-то иначе. Но эти двое не раз испытают свои чувства на прочность, и в том — будет правда.

Продолжение в следующем номере.