«СТАРЫЙ КАЗАК…» ДЕМЬЯН КУДЕНЕВИЧ

Дата: 
07 мая 2022
Журнал №: 
Рубрика: 

В ту пору, когда убогий отрок Ильюша ещё сидел на печи в деревеньке под Муромом, скованный, казалось, неизлечимой болезнью, другое гремело по Руси имя.

Текст: Юрий Сухарев
Фото: Библиотека Российской академии наук Миниатюры из Радзивиловской летописи 

Пролог
1147 год. То была смутная и недобрая пора на Руси. Ещё недавно стояла великая держава, славная «во всех четырех концах земли» могущественными и мудрыми правителями, украшенная цветущими городами, прекрасными храмами и монастырями, кипящая изобильными торгами, грозная для недругов непобедимыми тьмочисленными полками. Прошло каких-то пятнадцать лет — и вот лежит она во прахе, разодранная на клочки, многократно ограбленная осмелевшим врагом. Окраины вновь окутаны дымом пожарищ, а измельчавшие наследники дедовской славы — многочисленные правители городов и земель, вырвавшиеся на свободу из-под руки старшего в разросшемся Рюриковом роду, оспаривают друг у друга призрачную власть над ней, превращая её луга и нивы в поля междоусобной брани.

Как раз тогда на юге разгоралась очередная усобица. Свергнув нелюбимого «киянами» Игоря Ольговича, киевским князем стал Изяслав Мстиславич — старший среди внуков Владимира Мономаха; но живы были ещё и сыновья великого правителя, в том числе и Юрий (Гюрги) Суздальский, известный потомкам как Долгорукий, которому по праву должен был принадлежать киевский «златокованый» престол. Готовясь к походу на Киев, Юрий вступил в союз с братом Игоря Святославом.

Весной князья встретились на границе своих владений в маленьком городке Москове, известном ещё как Кучков, и договорились о совместных действиях. Но обстоятельства мешали Юрию сразу выступить самому с главными силами. Поэтому пока на подмогу Ольговичу был послан сын Глеб. Из-за того что «суждальскому» князю приходилось держать крупные силы и против Новгорода, и против Смоленска, и против Рязани, большую часть уходящего на юг войска должны были составить наемники-половцы, однако их ещё предстояло собрать.

В отличие от других Мономашичей Юрий стремился дружить с кочевниками. Это сближало его с черниговскими Ольговичами, традиционно опиравшимися на степняков в противовес киевским князьям. Его половецкие шурья охотно откликнулись на зов. Чем рисковать в набегах, не лучше ли ездить по Руси открыто, возя свой бунчук возле стяга русского союзника? Добыча та же — курские, рязанские, киевские да посульские мужики и бабы.

На Переяславль
Воюя с черниговской роднёй покойного Игоря, Изяслав старался избегать столкновения с могущественным правителем Северо-Востока. Он даже предложил Глебу Юрьевичу удел на Киевщине, и княжич будто бы готов был согласиться, но его воевода Волослав дал другой совет.

В Переяславле Южном, отчине всех Мономашичей, сидел в то время юный сын Изяслава — Мстислав, по оценке Волослава — сущий младенец. Воевода надеялся, что выбить мальчишку из Переяславля не составит труда, так что завидный удел Глеб получит, но «не по милости Изяславли». Мечтая о лаврах городоимца, Юрьевич согласился. Напасть решено было перед рассветом.

Cтояла глубокая осень, и переяславцы не ждали беды. Пора обычных набегов миновала. К тому же летом Изяслав заключил с половцами мир, а черниговские, как слышно, распустили дружину и теперь не сунутся до наступления санного пути. Основная ударная сила любой рати — тяжеловооружённые всадники-«оружники», то есть бояре с их отрядами- «копьями», и княжеские слуги (милостники, мечники, пасынки и отроки) — разъезжались по сёлам собирать оброки, а заодно и отдохнуть от походных трудов и тревог летней кампании. Поэтому, когда городские караульные, стерёгшие черниговскую дорогу, обнаружили крадущийся в предрассветной мгле полк, в Переяславле поднялось смятение. Заполошно забился на вышке набатный колокол, взревели «сбор» хриплые трубы на княжом дворе, а в улочки пригородных слобод уже хлынула с гиком и свистом лавина конных.

Трудно сказать, удалось бы молодому Мстиславу удержать Переяславль до подхода отцовской подмоги, не случись в ту пору в городе заезжего «храбра» Демьяна Куденевича.

Задолго до…
Силою Демьян был подобен старому греческому витязю Гераклу, но славился тем, что много лет, не желая участвовать в усобицах и проливать русскую кровь, отказывался от службы князьям и вёл свою собственную войну со Степью.

Смолоду Демьян служил великому князю Владимиру Всеволодовичу по прозванью Мономах, под стягом которого юным отроком рубился ещё при Лубене (битва с половцами в 1106 году у крепости на р. Суле). Помнил поход семи князей Великим постом к низовьям Дона, к ханским городам-зимовьям (поход Святополка Изяславича Киевского и Владимира Всеволодовича Переяславского в 1111 году). Служил Демьян и сыну Мономаха, Мстиславу Великому, всё недолгое время его славного княжения. Дальше начал было служить Ярополку Владимировичу, но в те годы уже «раздрася вся Русская земля» и распался единый фронт обороны против «Дикого поля», а иные князья сами стали приводить поганых, подобно Олегу Черниговскому. И выбрал Демьян иную стезю.

Прахом пошло наследие великого Мономаха. Половцы осмелели на удивление быстро. Нынешним же князьям стало не до границы. Только он, Демьян Куденевич, вопреки всему продолжал хранить верность Мономахову завету, как волк-одиночка рыща вдоль степного рубежа. Благо, ничто не привязывало его к месту. Чёрным дымом в небесах, серым пеплом по земле развеялся родительский терем, когда Ольговичи вместе с погаными в тридцатых годах разоряли грады брошенного на произвол судьбы многострадального Посулья (пограничная волость с системой крепостей по реке Суле и её притоку реке Удай, на левом берегу Днепра, прикрывавшая Переяславское княжество от набегов кочевников). В горние высиотлетели души всех, кого любил Демьян. Семью завести на княжой службе было недосуг, а, оставшись один, Демьян на это и вовсе рукой махнул — не судьба!  

Поговаривали, что роду Демьян касожского. И это была правда. Было время, удальцы со всей Восточной Европы считали за честь служить при дворе великого воителя Мстислава Владимировича Чернигово-Тмутараканского. Тогда-то и прибыл в Чернигов из Пятигорья дед Демьяна. Вскоре приглядел себе крутоплечий рубака ясноглазую северянку, но какие родители отдадут русинку за нехристя? Пришлось креститься. Крестил и детей, но дома звал их по-своему, и сына Фому называл Куденетом. Прошло ещё сколько-то лет, и израненного на Нежатиной Ниве (село под Черниговом, где в 1078 году произошла битва между Изяславом, Всеволодом Ярославичами и их племянниками Олегом Святославичем и Борисом Вячеславичем, изгнанными в Тмутаракань и вернувшимися с половцами отвоёвывать себе Чернигов) Фому-Куденета подобрали и выходили победители из дружины Всеволода Ярославича. Так и оказался он в Переяславле, а затем по воле князя, укреплявшего новую пограничную волость, отправился на Сулу. Служил в разных гарнизонах. Звали его все Куденем, что и проще, и как-то привычнее. Здесь, в Лохвице, он женился. В маленькой уединённой тверди (локальная засека с воротной башней или блокгаузом) под Кснятином, где Фома, уже урядник, командир «копья», стерёг брод на укромной тропе через пойменные болота, родился старший сын. В Прилуке, где и осел постаревший соцкий,— младший. Жизнь летела в привычной смене больших тревог и маленьких радостей: «Мир стоит до рати, а рать — до мира», но всему приходит конец…

Лютым огнём жгла Демьянову душу жажда мщенья. Вспоминалась мать, зарубленная прямо на крыльце; отец, оставшийся со стрелой в горле на пылающем забрале родного Прилука; младшие сестрёнки, уведённые солёным от слез шляхом на крымские рабьи торжища; брат, павший ещё раньше от русского же меча. Заходилось сердце неизбывной мукой, чугунели от бешенства кулаки.

Случилось однажды: помутился рассудок от ярости, бросился Демьян один на ватагу степных наездников, что, не ожидая худого и нимало не смущаясь, ехали мимо торной дорогой, увешанные добычей и, гоня пленников… Опомнился окружённый трупами, забрызганный чужой кровью. Уцелевшие половцы уносились без оглядки в клубах пыли. Сойдя с коня, Демьян молча принялся перерезать верёвки у остолбеневших полоняников.

Так началась его слава. Но много ли навоюешь в одиночку, даже если Господь одарил сказочной силой? Постепенно подобралась маленькая дружина: оруженосец Тарас, под стать хозяину «муж сильный», и несколько слуг — товарищей. У каждого — свой путь в отряд, свой счёт к «сыроядцам».

Бескорыстная служба
Несли они свою добровольную и бескорыстную службу, год за годом жизнь проводя в непрестанной разведке, помня жестокое правило: «Первым врага не увидел — считай, пропал». Вечно настороже, оставаясь невидимыми для врага, они примечали всё. Росистыми утрами искали в высоких травах «сакму» — след набега, читали следы на речных отмелях. Пробираясь дубравой, внимательно слушали птиц,— не трещат ли сороки, выдавая крадущихся по тропе чужих всадников с луками наизготовку? Днём, взобравшись на одинокий дуб или залегши на кургане, зорко вглядывались в дрожащее марево на южном горизонте — не курится ли пыль, поднятая идущей на рысях конницей? Вечером, испытующе прислушивались к волчьей перекличке — то не вражьи ли лазутчики подают друг другу весть? И ночью часовые, сторожа сон товарищей, вглядывались во тьму: не засветит ли в степной дали россыпью огненных точек чужое становище, не встанет ли за дальним лесом зарево пожарища? Высмотрев идущую в набег половецкую «чадь» (отряд, состоящий из мужчин одного рода), сторожили её на переправе или в глухой яруге. Не числом брали, а умением — стремительным, яростным натиском. Если же была она слишком велика, мчались с вестью в ближайший городок.

От приднепровского Воиня (крепость на Днепре, в устье Сулы), от берегов Трубежа, Удая и Хорола, по Сейму за Курск и дальше на восток — до Воргола и по Сосне до Ельца, к Дону, к дальнему рязанскому Воронежу, вплоть до самого Червлёного Яра (район, расположенный в среднем течении Дона и по его притокам, ниже Воронежа) пролегли их пути. Бывало, сами ходили «в поле», тревожили половецкие вежи на пастбищах Самары и Тора, отгоняли табуны, добывали «языков» с берегов Донца и Айдара. Не одну сотню христианских душ вырвали они из злой неволи, а тем, кого уберегли, предупредили, защитили — и счёта нет. Много лихих, жадных до чужого добра пришельцев с юга уложили витязи отдыхать на зелёную траву-мураву или в пушистую снеговую перину, лавиной налетая из засад, снимая часовых и вырезая на ночёвках целые ватаги.

По всему степному порубежью пела победной трубой их слава. Любил Демьяна крещёный люд. В боярских хоромах и посадской избе, в убогой хижине углежога или бортника, в юрте побратима-торчина (кочевое племя, враги половцев) и в окружённом плетнём городке бродников (вольные христианские общины жителей степи) были его людям честь и место. Зато половцы боялись Демьяна панически. Сила его казалась нечеловеческой, но ещё пуще страшила колдовская неотвратимость нападений. «Демьян слово знает: может волком обернуться, горностаем спрятаться, соколом улететь, полозом уползти, а то и невидимым стать,— говорили с опаской у ночных костров.— Мы его не видим, а он, может быть, уже здесь, смотрит вон из тех кустов…» И жутко становилось кипчакам.

Яман, Демьян!
Приехав в город, Демьян заночевал на посаде, у старого сослуживца. С первым ударом колокола он и его отряд были на ногах. В минуту оседлали коней, вздели брони и были готовы к бою. Выехав на площадь перед воротами детинца, посмотрел Куденевич на царящую вокруг суматоху, на мечущихся с факелами слуг, на скачущих полуодетых дружинников, на встающее из-за стены зарево, дёрнул неодобрительно сивым усом. «Долго доспевают»,— и тронул повод, к внешним воротам. Плотной, маленькой кучкой въехали под своды воротной башни с храмом на боевой площадке, остановились. Кони вострили уши, всхрапывали, чутко вслушиваясь в шум за городской стеной. «Ну, потягнем с Богом!»

В кромешной тьме безлунной ночи смутно забелел, матовой полосой потёк из ножен великанских размеров меч. Позади крестились и наскоро молились, а кто, для верности очертя голову клинком, ещё и поминал Чура. Створки ворот тяжело распахнулись и, молча, понеслись по улице семеро, крестя саблями направо и налево, врезались в клубящуюся толпу. И заплескалась сеча в лязге, стуке и воплях. Тарасова палица будто летала по кругу. Не била — мозжила, с маху вышибала из сёдел. В самой гуще ворочался кто-то огромный, круша мечом щиты и тела. Тут вспыхнула неподалёку соломенная крыша амбара, осветив знакомую грозную фигуру, и пронёсся крик: «Демьян! Яман, Демьян!»

Этого оказалось довольно. У половцев под малахаями зашевелились волосы. Сотни глоток подхватили: «Яман, Демьян!» Не помня себя, степняки побросали не только добычу, но и оружие, пускаясь наутёк. Пришлось и Глебовой дружине поворачивать коней. Тем более что из ворот уже высыпали переяславцы, а впереди всех — сам молодой Изяславич на белом коне.

Ярило, оторвавшись от мглистого окоёма, осветил картину погони, растянувшейся полями на северовосток — к черниговскому рубежу. Впереди белой птицей стлался в карьере угорский конь Мстислава. Над головой княжича трепетал на ветру разящий Архангел на золотистом шёлке. Княжеское корзно (плащ с меховой опушкой, который накидывался на кафтан и застёгивался на правом плече запонкой с петлицами) багряными крыльями вилось-реяло за плечами. Следом с тяжким топотом шёл рослый, длинногривый вороной аргамак Демьяна, поспевали остальные, рубя и стреляя врагов.

Мчались они, «секучи люди яко траву», пока не достигли непроходимого болота у пограничного городка Носова, через которое пролегала лишь узкая гать. Здесь Глебовы оружники, чтобы спасти князя и свою честь, осадили коней, выстраиваясь в боевую линию и пропуская дальше тех, кто не был отягощён благородством происхождения и долгом службы.

Яростной была последняя схватка. Многих положил Демьян — в том числе храброго Волослава, но от суздальских мечей в руках потомков варягов и сам не уберёгся. Тяжко израненный, едва доехал старый витязь до Переяславля, уложенный на носилки меж двух иноходцев.

Княжич велел внести его в свою горницу, ухаживал как за родным. Ещё вчера вечером, узнав от стражи о появлении в городе знаменитого воина, послал к нему отрока с приглашением в гости, надеясь при встрече расспросить о давних временах, о прадеде Мономахе и о многом другом. Куденевич обещал прийти в назначенный час, и вот теперь не до расспросов. Мстислав в отчаянии утешал умирающего: «Мы ещё с тобой повоюем»,— звал к себе в дружину воеводой. У витязя, в одночасье превратившегося в немощного старика, на миг потеплели глаза. Прошептал еле слышно: «Княже, мне теперь разве к Архистратигу Михаилу в дружину проситься. Если возьмут…» В наступившем молчании людям, обступившим постель умирающего, казалось, что они чувствуют, как жизнь оставляет это, ещё недавно бывшее могучим тело. Вот задышал Демьян порывисто, сжал княжичу руку: «Помираю я. Тебе границу оставляю. Помни прадеда своего… Стереги…»

Отлетела суровая душа Демьяна в селения праведные. Остался на грешной земле князь Мстислав Изяславич. Всю жизнь помнил тот миг и старался выполнять завет старого витязя. Спустя четыре года он по отцовскому приказу впервые сам повёл войско на половцев, и увенчала его слава победителя поганых. Тяжкая выпала ему доля — в окружении бесчисленных недругов разменивать редкий полководческий талант на братоубийственные битвы, лишь от случая к случаю получая возможность схватиться со степняками. Второе поколение билось за киевский «стол». Но он не сдавался! В 1170 году, едва став великим князем, собрал южнорусских князей и по-мономашьи повёл их в Степь — к неслыханной дотоле, почти бескровной победе на Орели…