ПО МОТИВАМ ЕЁ ЖИЗНИ. КЛАВДИЯ

«Мама» для рядового Ивана Шепетько
«Клавдия Ивановна, скорее же, ну, скорее…». Гул непонятно откуда взявшихся штурмовиков нарастал так стремительно, что, казалось, — шансов укрыться практически не осталось. Капитан поднял вверх руки, чтобы подхватить замешкавшуюся на грузовике Шульженко. «Я помогу вам, спускайтесь», — торопил он, а Клавдия Ивановна всё никак не могла  освободить подол платья, зацепившийся за борт кузова. Наконец у неё получилось, и она спрыгнула с импровизированной сцены. «Ложись», — закричал капитан, переходя на ты. Мгновение, и метрах в двадцати земля закипела и выплеснулась наверх большими тёмными комьями. Лобовое стекло машины-сцены превратилось в грязное месиво. Люди, лежащие на земле, вмиг оказались в сплошной коричнево-серой массе из песка, камней, глины…

Юнкерс уходил неохотно, подгоняемый огнём с земли.

— По-моему, живы? — как-то излишне спокойно сказала Шульженко. Она спешила высвободиться из-под тяжёлой шинели, которой капитан укрыл её перед налётом, и поправляла растрепавшиеся волосы.

— Да, похоже, — улыбнулся капитан. «Совсем не по обстановке» вела себя эта маленькая женщина.

А она уже спешила к своим: «Ребята, вы как?» — и оглядывалась кругом. Здесь ещё минуты назад звучали аплодисменты и басистое с хрипотцой «браво».

Музыканты буквально очищали себя от земли. Выковыривать её приходилось даже из малюсеньких, отороченных золотистой тесьмой нагрудных карманов. Но первым делом,  конечно, инструмент. «Всё нормально, Клавдия Ивановна, потерь среди аккордеонов нет», — неумело отшутился аккомпаниатор Леонид Беженцев, и нежно, будто лаская, «пробежал» пальцами по чёрно-белым клавишам.

— Тогда на всё про всё минут пять и продолжим, — Шульженко искала взглядом капитана, чтобы попросить у него стакан тёплой воды. В горле совсем пересохло, и связки могли «закапризничать».

— Просим, просим, — вдруг раздалось где-то за спиной. В центре вспоротой снарядами поляны, на табурете, приспособленном из берёзового пня, сидел красноармеец — рыжий, веснушчатый, скуластый… По виду — совсем мальчишка, не нюхавший пороха… Если бы не окровавленные бинты на обеих ногах и какие-то несуразно огромные костыли. Он так и не уходил «из партера», несмотря на обстрел.
— Как зовут тебя? — спросила Клавдия Ивановна.
— А шо тут непонятного, Иван я, — отозвался боец.
Услышав это «шо», Шульженко замерла.
— С Украины?
— С Харькова.
— Студент?
— Не… Провалил историю. В инженеров транспорта
хотел (Харьковский институт инженеров железнодорожного транспорта — ред.). Не вышло. На завод наладчиком взяли.
— Здесь как?
— ХПЗ (Харьковский паровозостроительный завод имени Коминтерна — ред.) эвакуировать должны были, вот я на фронт и запросился.
— А родные?
— Фрицы разбомбили. Поезд. Мать с сестрёнкой там…
Парень запнулся, потом будто смахнул что-то мешающее с лица и запросил: «Спойте, а…».
— Мы готовы? — обернулась Шульженко к музыкантам.
— Так ещё не собрался народ, Клавдия Ивановна.
— Начнём, и соберутся, — сказала как отрезала. — Давайте «Маму». Для Вани.

Вокруг них уже стояло много красноармейцев. Но когда зазвучали первые аккорды, рыжий, веснушчатый мальчишка, рядовой Красной Армии Иван Шепетько знал, — она поёт для него.

«Какие это были дни. …Я помню их так отчётливо, словно всё это происходило недавно. За свою жизнь мне довелось петь в сотнях концертов, но оказалось,  что аплодисменты небольшой группы слушателей на опушке леса могут заставить биться сердце так жарко и трепетно, как никогда, ни в каком огромном зале…».

«Просыпайся, птичка»
Петь душой её научил отец. Хотя «научил» — определение неподходящее. Он просто пел. Для себя, для гостей, вечерами со всей семьёй. Для Клавдии это было также привычно, как тёплое весеннее утро и мамино ласковое: «Просыпайся, птичка». Так её звали дома, потому что Клавочка всё время что-то напевала, то народные украинские «от папы», то душевные, свои «от Клавы».

Отец никогда не занимался «звукоизвлечением» профессионально. Он играл в любительском оркестре, выступал в концертах, его баритон очаровывал. Но нашёл себя Иван Иванович на далёком от музыки поприще. Главный бухгалтер Харьковского управления железной дороги был уважаем, отличался педантичностью, требовательностью, строгим нравом, ценил порядок и очень любил жену и детей. Служба давала неплохой заработок, и средств для будущего дочери отец не жалел.

Клавочку определили в лучшую частную гимназию. По первости это был пансион, где девочек готовили к вступительным экзаменам в институт благородных девиц. Французский, танцы, музицирование, словесность — то, чем овладевала Клава, не сильно утруждая себя прилежанием. Секреты танца она освоит в балетной школе Натальи Тальори. А «нотной грамоте и исподволь пению» будет обучать её профессор Харьковской консерватории Никита Леонтьевич Чемизов. «Ты счастливая, — говорил он, — у тебя голос поставлен от природы, тебе нужно только развивать и совершенствовать его».

Спустя десятилетия её назовут советской Пиаф. Она примет это. И будет благодарна поклонникам. Ведь они аплодировали не голосу, а её таланту актрисы. А разве не к этому стремилась всю свою жизнь Клавдия Ивановна Шульженко.

Она боготворила Эдит Пиаф и Люсьен Буайе. Мечтала побывать во Франции, чтобы поклониться могиле великой Эдит. Не сбудется. Партруководство не привечало певицу, и ей долго не разрешались заграничные гастроли.

Желая донечке счастья, родители видели Клавдию светской дамой, умеющей блеснуть в обществе, и за- ботливой матерью большого семейства. А она… хотела играть. К своим пятнадцати пересмотрела весь репертуар «в театре Синельникова» (Харьковский драматический театр — ред.), куда отец покупал для них самые дорогие билеты. И поклялась, что непременно станет актрисой. 

«Моя дочка, мий характер», — скажет Иван Иванович. И где бы ни выступала его девочка, его птичка, он будет гордиться ею и переживать.

В 1928-м Клава уедет в Ленинград. «Помни, ты актриса. Ты должна играть песню, играть, как играют спектакль, с той разницей, что ты будешь единственной исполнительницей всех ролей. Это трудно, но лучшие певцы на Руси всегда были настоящими актёрами», — это напутствие Синельникова, в труппе у которого она получит первые драматические уроки, Клава запомнит. И каждый раз, выходя на сцену, одним движением головы, одним взмахом рук сможет говорить со зрителем так, как будто они знакомы много десятков лет.

За спиной останутся выступления в рабочих клубах, а летних эстрадах, в фойе театров во время антрактов, небольшие роли на сцене Харьковского драматического…

«Так с этого треба було починати»
Незнакомый город манил большими возможностями, а чуть позже и большой любовью. У любви было имя — Владимир Коралли. Чувство к этому талантливому, амбициозному, красивому человеку, который станет её мужем, Шульженко пронесёт через всю жизнь.

…До флигеля посерёдке Владимирской улицы, где жила семья Шульженко, уставшие с дороги Клавдия и Владимир шли, обсуждая её последнее выступление. Ни одного человека не встретилось им навстречу. Улица с немногочисленными одноэтажными домами в «небогатом» районе Москалёвки никогда не отличалась многолюдностью, и этот холодный артовский вечер не стал исключением.
На Коралли была роскошная шуба из беличьих хвостиков, добавлявшая ему импозантности. На Клавдии — модное в том сезоне драповое пальто. Поверх красовалась небольшая горжетка из золотисто-бежевого меха.

Дверь им открыл отец Клавы.
— Здравствуйте, Иван Иванович, здравствуйте Вера Александровна, вот мы… к вам… со всем уважением…
с трепетом, можно сказать… Смущаясь, Коралли говорил отрывисто, слишком затягивая паузы между словами, то и дело оглядываясь на стоящую чуть поодаль Клавдию. Для одессита, профессионального конферансье, куплетиста с почти двадцатилетним стажем, а выступать в этом жанре он начал в неполные двенадцать, такое было, пожалуй, впервые.

Клава сияла. И хотя их отношения, как ей казалось, прошли проверку на прочность, и каждый из них знал, тонкости души и характера друг друга, но эти минуты были особенными. Не каждый же день просят у родителей её руки.

Тем временем Коралли трудно и витиевато, но всё же подходил к главному.

— Вот мы тут из Ленинграда подарки привезли. И вам, и Коле… Хотели торт фирменный…, но побоялись, не доедет…, — и, улыбнувшись неслучившейся шутке, практически без перехода продолжил: жениться хотим… если вы не против… распишемся с Клавой. Квартиру мы сняли, выступать будем, планов напридумали. Я её люблю. Очень. Почти скороговоркой закончил он.

— Так с этого треба було починати, — наконец вступил в разговор Иван Иванович, и как-то лихо подкрутил вверх кончики шикарных каштановых усов. Проходимте к столу, мы тут с матерью з вчерашнего вчора вас дожидаемся, гусак вже улетать хотел, тильки затремали. Тепер в яблуках тут лежить. Он говорил то по-украински, то, переходя на русский, видимо, тоже крайне волнуясь.

— А шо думаете робити на перспективу? — спросил, когда все расселись за большим овальным столом, и пристально взглянул в глаза будущему зятю.

— Из этого может сложиться неплохая песня, я почти уверен… — Лебедев-Кумач кивнул, и как бы в шутку добавил: только не говорите никому, что слова мои. Подумают, что я в вас влюблён, а это ведь действительно так. И они оба рассмеются. (Лирические романсы не вписывались в «тематику» серьёзного поэта).
— Покажу Илюше (Илья Семёнович Жак, пианист и концертмейстер, любимый композитор К. И. Шульженко — ред.), он необыкновенно талантлив.

Говоря это, Шульженко наклонит голову в знак признательности, аккуратно сложит салфетку и спрячет её в кармашек крошечного ридикюля.

Эту романтическую историю десятилетиями будут пересказывать, перепечатывать, допридумывать, досочинять… И хотя истинного в этой легенде не так много, но: музыка, действительно, Ильи Семёновича Жака, стихи на неё написаны Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачём, руки у великой актрисы были великолепны, и влюблялись в неё многие и многие, что было невыносимо мучительно для Коралли.

Конечно, были у Шульженко и не слишком радостные минуты. В 1938-м после выступления в Москве газеты выйдут с нелицеприятной рецензией.

«С исполнением песенок выступала Клавдия Шульженко, пользующаяся в Ленинграде прочной популярностью. У артистки совсем маленький голосок и мелодекламационная манера передачи. Слушая Шульженко, невольно вспоминается родоначальница этого жанра в России Иза Кремер. Была Кремер талантлива? Безусловно. Но искусство её от начала и до конца было упадочным, больным и фальшивым. Клавдия Шульженко не обладает талантом Изы, но её песенки „Ваша записка“, „Дружба“, „Портрет“ недалеко ушли от кремерской „литературы“. Кроме того, у Изы Кремер был большой темперамент, много задора. Шульженко лишена этого, она слишком рассудочна в своём исполнении. У неё мало обаяния и тепла. Шульженко следует решительно пересмотреть свой репертуар и сделать его более здоровым и действенным. Без сюсюканья, без излишних сантиментов.
Виктор Эрманс».

И здесь надо отдать должное характеру Шульженко: никакие дрязги, «мнения», разборки и полунамёки она не впускала внутрь себя. Она знала, чего хочет. И помешать этому было не в чьих силах.

«Ты же у меня такой выдумщик»
В 1939 году на первом Всесоюзном конкурсе артистов эстрады не жюри, а зрители поставят Шульженко высший бал. Они вновь и вновь вызывали её петь на бис, что совсем не предусматривалось условиями конкурса. И Шульженко как всегда, талантливо и играючи, обойдёт ограничения, а вместе с ними и большинство коллег по цеху.

Признание её таланта будет столь очевидным и безграничным, что «наверху» дрогнут. Ей предложат создать и возглавить собственный джаз-ансамбль. После работы в Ленинградском театре эстрады, сотрудничества с Лениградским мюзик-холлом, с джазом Якова Скоморовского, оркестром Алексея Семёнова, Шульженко, конечно же, была готова к самостоятельному пути. Но то, что он распахнётся перед ней вот так — скоро, широко, красиво, она могла лишь мечтать. Радость переполняла её. А дальше… Дальше было приглашение в Государственный дом звукозаписи. На «лаковых» граммофонных дисках — «Андрюша», танго «Встречи», «Записка»… Статьи в газетах, фото в «Советском искусстве». Предложения о сотрудничестве… В гастрольный график директору их коллектива то и дело приходилось вносить коррективы — Шульженко хотели видеть и на заводах, и в областных центрах, и в районных филармониях… И она не отказывала, даже если «от концерта до концерта» приходилось преодолевать сотни километров пути.