ВАМ СО МНОЙ БУДЕТ СКУЧНО
Становиться Раневской, которую мы знаем, ей приходилось долго, тяжело, договариваясь с собой, страдая от неуслышанности, непонятости, непризнанности. «Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут — чуть ли не плачу. А похвалят — рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше».
Лукавство. Она пряталась за словами, чтобы кто-нибудь вдруг не понял, как ранима, как ждёт внимания, как страдает от нерастраченной, переполнявшей её любви.
Ия Савина рассказывала: вместе с коллегами из театра они приехали поздравить Раневскую с вручением ордена Ленина. Постановление о правительственной награде «в связи с 80-летием и за большие заслуги» актрисы ещё не разошлось по страницам газет, и она пребывала в неведении.
Раневская расплачется. Прижимая к груди огромный розовый букет, заикаясь от волнения, будет повторять: «Это мне… Это всё мне… Божественные розы...»
Не помню, чтобы она что-нибудь для себя просила, искала какую-либо выгоду. У неё было обострённое чувство благодарности за внимание к ней,— вспоминала Савина.
«Дорогая Фаина Георгиевна, вы солнце и гордость русского искусства» — телеграфирует ей Сергей Юрский. «Я была готова покончить с собой. Он написал то, что не соответствует действительности. Я же ничего не сделала из того, что, в общем-то, могла».
Своё 80-летие отмечать отказалась наотрез. На предложения и уговоры, мол, сколько людей почтут за честь приветствовать вас, отвечала по-раневски: «Вы сума сошли. Расскажу, как это будет. Сидит старуха в кресле, и все поют гимн её подагре. Потом дарят сто пятьдесят дерматиновых папок, она вызывает грузовое такси, чтобы всё это увезти, приезжает домой и на нервной почве даёт дуба. Зачем мне и вам это надо?»
К почестям, деньгам, домашнему уюту хранила спокойное равнодушие. «Соседка, вдова моссоветовского начальника, меняла румынскую мебель на югославскую, югославскую на финскую, нервничала. Руководила грузчиками... Умерла в 50 лет на мебельном гарнитуре. Девчонка!» – запишет то ли с сочувствием, то ли с иронией.
Сама не обзаведётся ни машиной, ни дачей, ни дорогими побрякушками. Не её амплуа. Нравилось быть щедрой — делать маленькие и большие подарки, заявляться к друзьям прелестной волшебницей, удивлять, выручать. Орлова назовёт её «мой фей». «Я, скорее, поэт, доморощенный философ, «бытовая дурра» — не лажу с бытом. Деньги мешают — и когда их нет, и когда они есть... Вещи покупаю, чтобы дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я».
Про свою коммуналку в Старопименовском переулке, отшучивалась: это не комната, это сущий колодец, чувствую себя ведром, которое туда опустили. Вытянутая кишкой комната имела остеклённый эркер, выходивший аккурат на стену соседнего дома. Из-за жуткого полумрака Раневская и днём включала незамысловатый торшер под большим желтоватым абажуром. Живу как Диоген — днём с огнём, говорила друзьям.
Радовалась гостям, хотя нередко можно было услышать, как ворчит, выговаривает, мол, не стоило, к чему так далеко тащиться... Но чаще шутила: «Приходите ко мне. Вам со мной будет скучно, но у меня есть целый альбом неизвестных народных артистов».
При переезде из престижной высотки на Котельнической набережной в Южинский переулок (ныне Большой Палашёвский — ред.), чтобы быть поближе к театру, кроме гарнитура из карельской берёзы, связок книг и небольшой тахты носить в машину было практически нечего. «А где же ваш гардероб?» — удивятся грузчики. И услышат в ответ: «А он на мне». Кстати, повидавшую на своём веку тахту (собственную новую двуспальную кровать подарит на свадьбу домработнице) Раневская не променяет ни на какие гарнитуры. Здесь ког-да-то спала Вульф — женщина, актриса, друг, изменившая пунктиры их столь близких судеб. «Без неё не было бы меня, не просто актрисы Фаины Раневской, а меня, Фани Фельдман, тоже не было бы».